В 1937-м году они переехали в Жлобинский район, в деревню Старая Рудня.

— Там отец стал работать директором школы, а мама — как всегда, учительницей. Так продолжалось до самой войны, на 7-й день которой, когда слышны уже были взрывы, мы попросили у председателя колхоза подводу и направились в Слуцк. Там сели на поезд и уехали в конечном итоге в Оренбургскую область. Отец в тот же день отправился в свою часть. Он перед войной три месяца служил в Гомеле, но, как ни удивительно, за 10 дней до начала войны был отпущен. Служил в кавалерии. Мы даже за месяц до войны ездили с мамой смотреть через забор, как он там служит. Видели солдат на лошадях с саблями. Сейчас это невероятно звучит, но так было: у немцев — танки, а здесь — конница, сабли…

Иван попал в окружение, выбрался из него, добрался пешком до Копыльщины и стал командиром партизанского отряда.
— Потом их, весь партизанский отряд, послали в Белосток. Такое указание из Москвы поступило, потому что Белосток должен был быть белорусским городом. И когда туда пришла советская власть, отца назначили заведующим отделом народного образования. Так он начал восстанавливать школы.

Гродно, 1972-й. Справа — Любовь Кныш, преподаватель пединститута, мать знаменитого Ренальда Кныша, тренирующего Ольгу Корбут. Слева — Людмила Денисова, троюродная сестра героини материала, родная бабушка автора

Я этого еще не написала? Старший из сыновей Любови Тихоновны, Ренальд Иванович Кныш в особом представлении не нуждается: поэт, член союза писателей, знаменитый тренер, сотворивший из одной гродненской девочки мировую легенду Ольгу Корбут.

— Ренальд Иванович, а почему в итоге именно Гродно стал вашим городам?

— После Белостока отца перевели сюда на такую же должность. И здесь он тоже восстанавливал школы. Война еще шла, а мы уже были в Гродно.

— Калі дом узарвалі, то адразу стала зразумела, што трымацца тут, у Мінску, няма за што і чакаць няма чаго. Дайшлі да Оршы і перад тым як разысціся — жанчынам у эшалоны на эвакуацыю, мужчынам у ваенкамат, — дзед з бабуляй распісаліся, зарэгістрыравалі шлюб, каб потым прасцей было знайсціся. Што, уласна кажучы, і спрацавала.

Кузьма Чорны “вступил в ряды Красной армии”, но спустя некоторое время был отозван в “печатную группу”. Работал в могилевской сатирической газете «Раздавім фашысцкую гадзіну». Жена и дочь жили в это время в Уральске. С конца зимы 1942-го семья воссоединилась и поселилась с в Москве в гостинице «Якорь». Летом 1944-го вернулись в Минск.

Ослабленный, он постоянно болел. Вел дневник.
Запись от 8 сентября: «Я мог бы звацца не Чорны Кузьма, а чорнарабочы. Колькі за свой век я зрабіў гэтых перакладаў і напісаў усяго, што без майго подпісу запоўнівае старонкі ўсёй нашай прэсы і ўсё на кавалак хлеба! Хлеб наш насушчны, усіх нас пасушыць».

Запись от 22 ноября 1944-го (день смерти): «У мяне ўжо няма 70 % здароўя. Я гіну і не магу выкарыстаць як бы трэба было свой талент. Сілы мае трацяцца і марнуюцца без карысці. Доўгія годы мяне мучыла ГПУ-НКВД. А цяпер замест таго, каб рабіць тое, што мне трэба рабіць, я палю ў печы, цягаю ваду, змываю гаўно ў прыбіральні, краду дровы, дастаю з дошчак цвікі, мыю сваю парваную і вываленую адзежу. Тут вайна не да канца вінавата. Тут многа ад хамства. Апарат НКГБ і тысячы чыноўнікаў займаюць увесь горад - яны ўмеюць і любяць рваць адзін аднаго і ўсіх за горла, а я гэтага не ўмею рабіць, дык не магу нават дастаць хоць тоненькі праменьчык дзённага святла ў вакно і мучуся ў пограбе. Божа, напішы за мяне мае раманы, хіба так маліцца, ці што?»

— Какой у нее был характер?
— Характер? Хороший. Она старательная очень была, это я запомнил. И очень ласковая. В Гродно сначала заведовала педкабинетом, помогала отцу. А потом стала в Гродненском пединституте преподавать будущим учителям кройку, шитье, вышивание — «труды».

Она преподавала в институте много лет. Способность к рукоделию и домоводству — примета истинной женщины — у нее тоже от природы. “Я знаю, нравилось тебе самой хозяйничать в избе, — обращается к маме Зарема. — Из тряпок кукол мастерить, сестренке младшей их дарить… Любила ты вязать и шить, из глины зайчиков лепить, из ниток кружево плести и вышивать крестом цветы…”. Вообще-то, у нас это общее, можно сказать, родовое.

— Я думаю, мала што можна расказаць. Пасля вайны бабуля, магчыма, нейкі час яшчэ працавала машыністкай, але потым не было ў гэтым патрэбы: Чорнага сталі выдаваць, вялізнымі накладамі. І яна атрымлівала ганарары. А пасля ўжо мама пачала працаваць. Далейшае бабуліна жыццё было ціхім, пенсіянерскім.
— А якая яна была ўвогуле, як чалавек?
Вельмі такая… добра выхаваная.

Любовь Тихоновна и Ривека Израилевна закончили земную жизнь почти в одно время — в 1986 и 1987 годах, пережив Кузьму Чорного на более чем сорок лет.

Вспоминала ли она его? Лучше не так.
«Они расстались навсегда. Жалела ль Люба? Нет и да. Ведь вспоминала и не раз, над фотографией склоняясь, роняя вздох и пряча взгляд в тени мерцающих лампад свиданий старую скамью, свою непрочную семью»…

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6