Усадьба последней любви Элизы Ожешко Тадеуша Бохвица, в которой ее письма «передавались из комнаты в комнату», называется Флорианово, находится в Ляховичском районе и выглядит теперь так. Ее собираются реставрировать.
Интересная вещь: «И почему это вы никогда не касаетесь религиозной струны в сердцах человека? — спрашивали у нее приверженцы ультракатолических тенденций. — Почему в психологии ваших героев, в их битвах и в горе, в трудах и разочарованиях они никогда не испытывают потребности в молитве?.. Неужели же в нашем обществе вы нигде и никогда не видели и следов горячей веры, и неужели же вы считаете, что можно обходить молчанием Господа Бога — как бесконечно малую величину, которая ничем не может повлиять на целостность образа?». И в опровержение: Переписываю новеллу. Мария Обремская не приходит. Замковский, Белявский, письма от Квятковского, Познера, Дашкевич, Ванды Нусбаум... Спасибо тебе, Господи, за все, что болит, и за все, что утешает. В полдень закончила «Dziwną historię». В «Kur[ierze] Warsz[awskim» начали печатать «Posuchy». Спасибо Тебе, Отче наилучший! *** «В силу людских прав и обычаев женщина — не человек. Женщина — это вещь, женщина — это цветок, женщина — это нуль. Нет для нее счастья без мужчины, если она хочет жить». Так говорит одна из героинь Элизы Ожешко. В 1908 году в жизни писательницы появляется последняя — самая последняя — сердечная привязанность и мука. Этот период исследователи ее биографии назвали «флориановским». Предмет, правда, звали Тадеушем Бохвицем, но владел он имением Флорианово. Был на два десятка лет ее моложе. Она в тишине своего серого домика очень ждала его писем, называемых «чайками». Думала: «Может, и он обо мне, как я о нем, хоть коротко, мимолетно, нечасто, но хорошо вспоминает?». А он называл ее своим ангелом-хранителем, поэтому, нет сомнений, что вспоминал — хорошо и не так чтобы уж мимолетно. В ежедневных своих записях, адресованных «внутрь себя», в этих своеобразных средствах аутотерапии она пишет, будто ей совершенно не с кем поговорить. Ей, мол, некому высказать боль. При этом много переписывается, ежедневно принимает визитеров, часто многочисленных, и пользуется уважением, популярностью, даже, в широком или не очень смысле, но — любовью у славных мужчин «молодого века». Чего еще желать? Все сводится к тому, что она желала именно то, что имела. То есть, она и желала себе этого беспросветного одиночества сердца. Она жаждала этих страданий, мучений, безвестности, неопределенности — и получала их. Все это было своего рода гарантией ее «независимости мысли», как сказал один исследователь. Здорово он через эту гарантию подводит к заключению, что мы можем здесь говорить об «отваге одиночества». «Зрелое» творчество Элизы Ожешко, так единодушно высоко оцененное читателями и исследователями, — это и есть, мол, результат ее мук одиночества. Поэтому и ценны особенно ее эмоции, сомнения и слабости. Ни в чем не уверенная, ничего не принимающая однозначно, «избегающая аксиом», она «экзистенционально лабильна». Оставим термины специалистам. В 1907 году Элиза получила письмо от внучки своей приятельницы по варшавскому пансиону. В нем приводится стихотворение — одна из первых поэтических проб Элизы.
W pierwszym kwiateczku mojej młodości Покинула, мол, дом родительский, едва только начала расцветать, и сердце свое отдала, мол, любви Бога, и только в Нем с той поры жила. Все женские страдания от самого начала и до конца дней исключительно всегда и безоговорочно несомненно происходят из детства, от семейных драм и родительской твердокожести. Хоть, впрочем, иначе у нас, вполне возможно, было бы намного меньше хороших писательниц. И таких историй, как эта, с неоконченной повестью. |
| |||||||||||||
| ИСТОРИЯ ГРОДНО | ВСЁ О ГРОДНО | ПРОГРАММА ТВ | СПРАВОЧНИКИ | НОВОСТИ | РАБОТА ВАКАНСИИ | |