Отец, Бенедикт Павловский, умер, когда Элизе было полтора года.

Ожешко-публицистка доводит до читательницы мысль, что во сто крат благородней те женщины, которые стоят на страже семейного счастья и женской привлекательности одновременно, понимая, что последняя заключается не в бриллиантовой диадеме и не в бархатном платье, а в шерстяном, быть может, платьице и в цветке, сорванном в поле.

«Несколько слов о кобетах», ставшие публицистическим продолжением сплошь художественной «Последней любви», а по сути — комментариями к ней, писались все то время, пока длился бракоразводный процесс со всеми его документально-денежными трудностями и сердечными ожиданиями, и были завершены к марту 1869-го с надеждой на новое счастье и публикацию не только в «периодике», но и «отдельным оттиском». Читательница «Города W», не знакомая с текстом (ни на русском, ни на белорусском он, кстати, и не выходил), может подумать, что Элиза Ожешко писала трактат о свободе, какую может дать развод, если упростить на него взгляды публики. Ее и сейчас называют феминисткой. Но в каком это смысле? На самом деле она упорствовала в том, что «небесный посланец счастья, слетев на землю», на одном крыле «огненными письменами» заявлял: «Люби», а на другом — провозглашал спасительное: «Мысли»…

Она называет доставшийся в наследство от отца фольварок в Мильковщине, в котором поселилась одна после ссылки в Сибирь нелюбимого мужа, «лесной хаткой», а себя — заклятой книжницей, обитающей в зачарованном замке без башенок. Отрывая глаза от бумаги, она переводит их на облака, плывущие по небу то быстро, то медленно, потом снова приковывает их к бумаге — пишет или читает. Уши ее, никогда не слышавшие ничего более нежного, нежели бабкино пение на ночь, теперь нужны разве что для того, чтобы слушать, как на улице шумит ветер или в печке трещит огонь, а еще — как не устают часы на стенке своим металлическим стуком давать ей понять, что время тает… тает… тает. Ну, или для того, чтоб слышать скрип пера, скользящего по бумаге. Это приятно. И пусть не дала ей судьба ни теплого семейного очага, ни дружеской руки и милого лица где-то рядом, а все же в атмосфере тишины, под скрип пера и шелест перелистываемых страниц она чувствует себя гораздо лучше, чем посреди шума и неразберихи, создаваемых людьми и событиями, на раутах и балах.

Портрет матери, Франтишки Павловской, с маленькой Элизой на руках.

Свой первый успех в писательстве — выход рассказа «Картинка из голодных лет» (буквально в прошлом году, в «Иллюстрированном еженедельнике»!) она отметила в компании единственного «домочадца» — серого кота. От радости она принялась гонять его по всему дому, а потом поймала и едва не задушила в объятиях. Еще бы! — ведь это он мешал ей писать, вскакивая на письменный стол, играя лапкой с пером и наводя беспорядок в бумагах. Он, а не, к примеру, маленькие дети…

Мильковщина. 24 марта старого стиля, 1868 год.

“Со всем этим нужно здесь жить, словно камедула, не отворяя уст по целым дням — даже memento mori сказать некому. Встаю после сна, когда десятый кур после полуночи поет (как говорят поэты); не так уж и рано, однако до часа полуночного имею четырнадцать долгих часов. Проблем с этим нет никаких: книга, перо и мысль — неисчерпаемые ресурсы; иногда к ним на помощь прибывают патлатый еврей или сермяжный брат шляхтич, с которыми мы, бывает, подолгу, но, к сожалению, бесплодно судачим. Что же делать?.. Должна перед паном похвастаться, что делаю успехи в немецком. По три или четыре часа ежедневно просиживаю над немецкой книгой с пером в руке и словарем перед глазами, и ловкость, с которой понимаю дух языка, его синтаксис и обращения, убеждает меня, что имею больше способностей к лингвистике, чем ожидала…”

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5