11-летняя Люба Шкирич (справа, в стороне) с родителями, братьями и сестрой. 1917-й.

Начало

Еще молодой, но уже с именем: «молодняковец», «узвышшавец», автор нескольких вполне приличных книг, прозаик и публицист — Кузьма Чорны. И Люба Шкирич — ученица минского педтехникума. В котором, между прочим, преподавал сам Якуб Колас, хоть это и не имеет в данном случае большого значения: она просто была одной из тех, кого наш классик в голодные годы, как всем известно, «подкармливал». Кузьма Чорны и Люба Шкирич — земляки: для обоих Копыльщина — место ушедшего детства. Здесь, в Минске, они довольно часто встречаются, но все это встречи-оказии — «мимоходом». Хотя у них довольно много общих знакомых. Один из них — Павлюк Трус: с одной стороны — поэт, «сябар «Маладняка», с другой — учащийся Минского белорусского педагогического техникума, того самого, в котором учится и Люба. Говорят, Павлюк Трус был кумиром тогдашней «моладзі», которая собиралась на выступления поэтов полными залами. Говорят, Павлюк Трус выступал постоянно — и в том самом педтехникуме, и в железнодорожном клубе. Говорят даже, что именно на его имя и собирались полные залы. И что аплодисменты он срывал самые продолжительные, и что букеты, которые доставались ему, были самыми многочисленными и от самых застенчивых девушек. Еще бы, если написать и потом прочитать со сцены в энтузиастично-романтичные 1920-ые что-то вроде:

Кузьма Чорны и другие писатели. Крайний правый в первом ряду — Язэп Пуща, «фигурант» истории с Идой Чырвань. Третий слева во втором ряду — Павлюк Трус, принесший Любе записку от Кузьмы Чорного. Кузьма Чорны — крайний правый во втором ряду. 1924 год.

И вот этот поэт-романтик передает как-то Любе «паперку». Со смущением, заметив которое Люба даже подумала, что это он ей стихи написал. Но нет, записка. От Николая.

«От Николая?!» В смысле: «Не может этого быть!».

Она едва сдерживает волнение. Николай Романовский, в литературном мире Кузьма Чорны, давно засел в ее сердце. Но могла ли она, хоть и тайно, наедине с собой, рассчитывать на ответное чувство? До этого мгновения ей оставалось либо надеяться (конечно, тайно), либо страдать (тоже тайно — хотя бы во избежание нарушения девичьего этикета). Как понимать теперь записку? Она… ему тоже нравится? Господи, только бы сердце не захлебнулось приливами счастья…

Он старше ее на шесть лет, но это ли проблема? Родители, мать Анна и отец Тихон, поженились, когда невесте была 18, а жениху 36. Любе почти двадцать. Взрослая. Красивая, модная и, по мнению многих, в хорошем смысле деловая. От прежней девушки-крестьянки, испуганно смотревшей на привокзальную площадь еще совсем недавно, практически ничего не осталось. Ну, разве что нос и очень красивые губы. Вообще, вся нижняя часть лица — трогательная, как у ребенка. Эта детскость щек, линий губ, подбородка сохранится на всех последующих фото. Наверное, как раз таких принимали когда-то в артистки.

— Да, она была очень красивая. И еще у нее был отменно тонкий вкус и удивительное чувство такта, — вспоминает моя мама, тоже Люба, невестка моей бабушки Людмилы (последняя доводилась Любови Тихоновне троюродной сестрой). Мама, пожалуй, знала эту женщину даже больше, чем папа: если одна женщина симпатизирует другой, особенно старшей, особенно тезке, — это называется благоговением и почитанием. — Когда «выбрасывали» дорогой импортный крем, она набирала сразу несколько банок. Очень любила за собой ухаживать.

Вернемся к началу. Город, как я сказала, оказался ее стихией — он ее «отшлифовал». А ведь в тяжелый для семьи 1923-й, когда принято было решение «учиться Любе дальше», она могла либо остаться с матерью «на хозяйстве» (какой провинциальной матери начала прошлого века хотелось отпускать свою дочь в город, да еще столичный?), либо быть выданной замуж — за лесника, живущего неподалёку (имелись виды!). Но по совету соседа-еврея «в Минск едет Люба в первый раз». Это я цитирую ее дочь, описавшую историю своей семьи в поэтической форме. «И у Любаши началась совсем другая ипостась», — пишет Зарема Ивановна Кныш, в замужестве Трофимович. Город принял ее. Хотя бывало по-разному, но «как ни странно, но село Любашу больше не влекло». Будущие учительницы и голодали, и мерзли, и тесноту невероятную испытывали, но… это особый был мир и особая жизнь, плюсов которой, если на себе не испытаешь, ни за что не поймешь. «И даже платье на двоих, а иногда и на троих могла с девчатами купить и в свой черед его носить»…

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6